(Санта Лючия. Святая Лючия – покровительница больных глазами.)
(эссе)
Автор: Роза Ахтямова
Весна скоротечна. Весной я чувствую, как коротка и обманчива жизнь, как красиво и жестоко ускользает она, разбивая вдребезги, словно ледяные сосульки, мои последние хрупкие надежды. Весной я думаю, что могу не дожить до «золотолиственных уборов» осени (А. Фет), и от этого становится грустно, и немного жаль себя. Что это? Подсознательная жадность? Ощущение уходящей жизни? Но жаль и тех, кто не догадывается, что «ее промчится гений» (А. Фет) и, едва проклюнувшиеся, нежные листочки скоро износятся, пожухнут, состарятся, и задохнется от зноя и пыли, погибнет радость. Потому что лето нещадно душит, лишая сил, обрекает на бездействие, изматывает до обморока.
А осень, с ее величием и спокойствием, очистит и освежит, отрезвит и урезонит, утешит и умиротворит. «Лишь осень дарит иногда покоем» (Р. Рильке). Она неспешно и строго примирит со всем, что было и что будет, и примирением этим похожа на смерть. Но именно осенью я поверю, что пройдет зима и вновь растормошит и взбудоражит, звонко поманит всех и всё живое, то кратковременное и зыбкое, поманит, чтобы заманить и — обмануть. Вера в приход весны — это вера в бессмертие, в жизнь после смерти. Смерть не страшна, потому что она справедлива и «общедоступна» (В. Набоков), и я тоже скоро умру. Когда? Это неважно. Но все равно — скоро. Потому, что большая часть жизни уже прожита, и потому, что ее — жизни — все же оказалось мало. Мало для чего? Но кто же, не слукавив, ответит на этот вопрос? И где тот всадник, который ни разу не взмолился, уговаривая: «Чуть помедленнее, кони…»
«Почти каждый уходит из жизни, не свершив и десятой доли того, что он мог бы свершить» (К. Паустовский).
Может, сотой? Или — тысячной? Гиппократ прожил более ста лет. Но вряд ли свершённое зависит от продолжительности жизни…
«А что слепцам от неба надо?» (Ш. Бодлер).
Иаков ослеп от горя после утраты сына — Иосифа Прекрасного. У Данте, писавшего «И солнца луч умолк», было очень слабое зрение. А ослепший Кюхельбекер слагал стихи о слепом Мильтоне: «Земная жизнь была полна и скорбей, и отрады». И еще об одном великом слепце (сколько бы ни спорили ученые, думаю: пусть был!): «Творец грядущих дарований, вселенная картин и знаний, всевидец душ, пророк сердец — Гомер, божественный певец!»
«Все видит духовным он оком» (А. К. Толстой).
Духовное око, внутреннее зрение — зрение истины. Зрение физическое — обман, соблазн, кажимость. Так считали еще в глубокой древности. Значит ли сказанное: ослепнуть, чтобы увидеть, оглохнуть, чтобы услышать, утратить дар речи, чтобы обрести? Конечно, не глухотой велик Бетховен, не хромотой — Байрон, не слепотой — Гомер, но всё это, по словам Цветаевой, «не может не мешать в даре: в свободном самораскрытии души». Черубина де Габриак — попытка противостать, восстать, защититься от предрассудков, и — неизбежное разоблачение.
Слепой. Кто он? Избран или отринут? Прощен или наказан? Наделён пророческим даром или — отлучён от жизни? А может быть, он «выстрадал великое познанье» (М. Волошин), и пренебрегать его опытом — это значит терять, проявляя недальновидность, каждый раз недоуменно и беспомощно разводить руками, словно раскрывая объятья всеядной и беспощадной беде.
«Не лучше ль было б им уж вовсе не родиться!» (И. Гете)
Двусмысленность сюжетов некоторых произведений, их двоякое толкование привело к двойственному отношению и пониманию слепого и слепоты. Несчастье многих толкователей — в их беспечности, невежестве и отсутствии элементарной культуры, а за культуру надо платить, хотя бы усилием устремленности к ней, если не поиска. А вместо этого мы «обходим вопросы, занимающие порой нас, как старухи и дети обходят кладбище или места, в которых совершилось злодейство. Одни боятся нечистых духов, другие — чистой правды» (А. Герцен). Полтора века минуло, а мы по-прежнему страшимся, особенно правды. Не потому ли выплеснулось, вырвалось горестное признание у слепоглухого: «Я смертельно устал бодриться, притворяться «героем времени» (А. Суворов)? К сожалению, не только он, не он один. Но и тот, кто кичится своим героизмом, или — еще хуже — нашим, тот явно лжет и лицемерит. Значит, не дано понять, «Понять другого значит этим другим хотя бы на час стать» (М. Цветаева). Но как?! «Моя родная тьма» (М. Цветаева) не слышит вопроса, а требует от меня ответа, принуждая говорить голосами тех, кто уже отправился в мир иной, и тех, кто еще не огласил скорбным криком свое явление миру, и тех, кто охрип, кто покорно ждет своего конца. Оправдана ли её настойчивость, если и я есть «незаживающая рана, недогоревшая свеча, что загасили слишком рано» (М. Галиб), если, «сиротея день ото дня, я тону в людском равнодушье» (Р. Рильке)? Но велика надо мной власть Тьмы!
«Зачем душа в тот край стремится, где были дни, каких уж нет» (И. Гете)
В интервью «Литературной газете» И. Полянская, отвечая на вопрос о количестве инвалидов в романе «Прохождение тени», говорит: «У нас вся страна сегодня оказалась в положении инвалидном. Главное действующее лицо, фигура современности, к сожалению, не фермер, не купец, не рабочий, не человек искусства, а социальный инвалид, жертва той исторической катастрофы, которою мы переживаем. Так что тема эта — ранней или поздней инвалидности, физической или социальной немощи — так или иначе, затрагивает всех».
Россия — моя бедная, многострадальная, многодетная, больная мать! Поняв, что в семье не без урода, когда-то давно я решила избавить тебя от себя, от своего уродства, от несходства. Ты вспомнила обо мне, но — поздно! Мы — обе бессильны, бесполезны друг другу и не нужны! Большую половину моей прожитой жизни я живу у отчима. Я изучила его язык, переводила песни акынов, лечила и учила его родных детей. Верила, что оценит он мое усердие и станет ко мне милосердным. Но видно «много дренажа требуют наши черноземы» (А. Герцен). Есть у меня и бабуля — историческая родина. Тоже вспомнит иногда о несчастной внучке, пожалеет, поохает по-старушечьи… а Родины — все равно нет! Может, и не было. Страна? Страна, где ты — странный, посторонний, отстраненный, потусторонний… есть…
«Каждая жизнь интересна: если не в отношении к личности, то к эпохе, к стране, в которой она живет» (А. Герцен)
Мне могут скептически заметить: «Всем, кто вокруг, ты издавна известен, понятны и ущерб твой, и печаль» (Х. Борхес), но я работаю с той реальностью, которой владею. Если бы можно было: избавиться от войн, от несчастных случаев, от тяжелой наследственности, от старости и, может быть, от возмездия и божьей кары за грехи наши и наших близких… было бы приятно поговорить о музыке, о море или о дожде…
«Поймаю я птицу, спрошу у нее: «Хорошо ли в неволе, птица?» И если ответит: «Что поделаешь?» — то в люди она годится!» (А. Аронович).
Не годится «глаголом истины карать» (А. Плещеев), потому что «насилье истиной гнуснее всех убийств» (М. Волошин). А вспомнить — пожалуй, не грех. В 1749 году в Париже вышла анонимная книга с необычным названием «Письмо о слепых в назидание зрячим». Автором «Письма» оказался ученый и писатель Дени Дидро. Что побудило его впервые в истории заговорить столь настойчиво о слепых: об интеллектуальных возможностях слепого? Каким образом удалось сделать тонкие и точные наблюдения, изложенные в бесценном гуманном труде? Слепой кузнец выполняет на ощупь тончайшую работу по металлу! Слепая 22-летняя Мелани де Салиньяк великолепно ориентируется по рельефной карте, демонстрируя блестящее знание географии, разбирается в алгебре, геометрии и даже в астрономии. Она пишет… булавкой. Еще не изобретена гениальная система Луи Брайля. А слепой винодел из Фюэзо знает ботанику, химию, играет на клавикордах! Этот самый слепой искусно выполняет мелкие токарные и швейные работы, собирает и разбирает несложные механизмы, делает точные измерения и свободно вдевает нитку в иголку! Он способен понять и оценить красоту! Чудеса? Да! Но не в том, что все это возможно. Чудовищно то, что через два с половиной века «Письмо» не только не утратило своей актуальности, а наоборот, нуждается в дополнении и в доведении до адресата. В дополнении, потому что слепые с тех пор тысячекратно подтвердили эпиграф: «Могут, лишь кажется, что не могут» (Вергилий), а в доведении — потому что адресаты миллионнократно доказали свою слепоту и глухость. Глупость? К несчастью — тоже.
Из выступления по радио врача-окулиста, настойчиво приглашавшего на операции (весьма платные) и гарантирующего (как будто можно, может гарантировать): «…поймите, ведь слепой, слепой — это не человек! Это — крот! Обыкновенный крот! Без ноги жить можно, без руки — можно. А что такое слепой? Вы можете представить слепых влюбленных? Например, Ширин и Фархад, Лейла и Меджнун, Тахир и Зухра? (злорадно хихикает) Ему бы купить зрение, а он, — телевизор, магнитофон, холодильник. Зачем?!»
Не стану приводить дальше этот эмоционально-профессиональный монолог. Ну а молодой ведущий заискивающе-подобострастно поддакивал могущественному Эскулапу. Поддавал, как в парной.
«Кто из нас знает, скольких человек он обидел?» (К. Чапек)
Слепые не верят здоровым и богатым, считая, что наличие, а тем более избыток оных ведут к бездуховности и жестокости. Или исходят от… Потому нередко представляют тех, кто к ним искренне добр, слепыми или подслеповатыми. Таковыми им представляются: Д. Дидро, В. Гаюи, О. Пихт (изобретатель пишущей машинки для слепых) и даже певец Л. Собинов, подаривший Харьковской школе слепых рояль. Кстати, машинку большинство именует просто «Пихта» — для русского уха это — то же самое, что, например, ель, сосна или любое другое хвойное дерево. А почему? Много ли пишут и говорят о таких людях, как Оскар Пихт? Столько же, сколько и о слепых. А многие ли знают имена слепых ученых, композиторов, педагогов, юристов и т. д.? Полагаю, что, если даже знают, то, скорее всего, считают их зрячими, или, — знают только имена. Случается, что диву даются, а иногда и разочаровываются («А я-то думал…»). Дидро находил сподвижников и сам обучал слепых и всячески им помогал. Он рекомендовал своих учеников в богатые дома в качестве учителей к зрячим детям, и его рекомендации были сверхоправданны. Сегодня среди слепых значительно больше тех, кто имеет высшее и среднее специальное образование, нежели в общей массе. Каким образом слепой получает это самое образование — разговор особый. Но результат, как правило, — невостребованность. Сейчас? Всегда! Зачастую срабатывает стереотипное отношение — всех под одну гребенку. И то самое невежество.
«Как несчастны были бы слепые без мелких проявлений внимания со стороны окружающих их! Как несчастны были бы в этом случае даже мы сами! Большие услуги — это — словно крупные золотые или серебряные монеты, которые приходится редко употреблять. Но мелкие проявления внимания’— это разменная монета, которой пользуешься всегда!» (Д. Дидро).
И, слава Богу! В одном из ранних стихотворений А. Суворов писал: «Ты — экспонат в музее «Человек», в разделе редкостей «курьез и странность». Ну, музей хотя бы просвещает, скажем, как театр или библиотека. А как быть тем, кого не замечают или, замечая, унижают?
«Предрассудки — великая цепь, удерживающая человека в определенном кружке окостенелых понятий. Ухо к ним привыкло, глаз присмотрелся, и нелепость, пользуясь правами давности, становится общепринятою истиной. Стоит ли разбирать ее? Покойнее без думы, без обслуживания повторять унаследованные суждения, может быть, в свое время относительно справедливые, но пережившие свою истину» (А. Герцен).
«Нытье? Нет, просто честная постановка проблемы, кажется, неразрешимой. Но раз проблема есть, да так остро стоит, что с ума сводит, о ней надо иметь мужество и думать, и писать. Молчать, загнать ее внутрь — обречь себя на безумие. Высказать, поставить остро, открыто — позвать на помощь, попробовать бороться. Такое «нытье» требует больше мужества, чем попытка не замечать» (А. Суворов).
Во время отдыха в санатории мы случайно выяснили, что слепоглухой Суворов каким-то образом слышит мой смех. Открытие всех поразило, а он радовался, как ребенок. А я… смеялась, как сумасшедшая, по любому поводу: некстати, глупо, нелепо, громко, гораздо громче обычного. Мне было стыдно, но продолжала смеяться. Господи, сделай так, чтобы он никогда не узнал об этом. Это было необходимо, обязательно, потому что не только радовало, но и отвлекало от неприятных мыслей. Дидро говорил, что из всех пороков людских наибольшее отвращение слепой испытывает к воровству: сам он не может украсть — заметят, а у него сколько угодно! Так вот Суворова тогда обокрали. А недавно та же участь (даже посмеяться некому) постигла автора. Зато теперь я точно знаю, что, даже если «рукописи не горят», то, по крайней мере, их воруют, потому что незачем класть в приличный портфель… Слепой старик в «Путешествии» Радищева оказался много мудрее: отказываясь от щедрой милостыни, объяснил, что к такой подачке может потянуться рука преступника, и тогда совершится грех!
Отношения слепых с миром строятся на абсолютном к нему доверии
Может быть, именно пониманием отношений слепого с миром объясняется правдивость изображения и само понятие «чистая зона», освещенная присутствием автора в романе
Ирины Полянской «Прохождение тени». Описание слепых, явно видимого и того, что сокрыто за семью печатями, их душевные переживания, дружба с героиней романа, безобидные авантюры и розыгрыши, нелестные, но справедливые наблюдения, эмоциональный накал повествования, — всё так открыто, откровенно, порой неожиданно смело, что возникает ощущение, будто автор сам обескуражен своей смелостью и откровенностью, будто остерегается — а не слишком ли? Нет, не слишком. В меру и, главное, — честно. С добротой и пониманием. И все же, казалось, Ирина Николаевна ждала ответа, оценки, разговора, звонка. Моего звонка. Кажется, я развеяла ее опасения. Старшеклассники одной из школ для слепых внимательно слушали роман и часто улыбались. Иногда смеялись. Неожиданно веселый и добродушный смех вызвало описание драки слепых, их поведение в столовой, подносимые ко рту пустые вилки. Эти читатели даже взяли на вооружение сигнализирующее постукивание по столу ложкой: мол, сюда, сюда иди, здесь мы! Некоторые решили непременно научиться танцевать. Только вот думаю: кто их станет учить? О своем опасении после прочтения романа в разговоре с И. Н. я умолчала. А опасалась, конечно, прямолинейности, примитивного толкования зрячего читателя, нелепых обобщений, негативных домыслов. Правильно промолчала. Потому что вскоре успокоилась: не по зубам такому читателю она — Ирина Полянская!
«Всякий человек, много испытавший, припомнит дни, часы, с которых начинается перелом, и ветер тянет с другой стороны» (А. Герцен)
Перелом — это гораздо позже. А прежде — надломы, ломки, удары. А еще раньше… неведомое. Отчего в горле пятилетней вдруг колючий ком? Глаза, как у матери, огромные и недоумевающие. Скоро, скоро погаснет свет в не успевших разглядеть этот мир, не насытившихся светом, чудных очах. Она еще видит солнце, небо… Ее воображение занимает и завораживает, как ни странно, горизонт, говоря по-старинному, все то, что «емлет око». Она еще разглядывает на своей руке маленькие детские часики, крутит стрелки и следит за их движением. Стрелки можно крутить и в противоположную сторону, но время неумолимо, и тот час приближается. «О, Море Времени, неведомое море» (П. Шелли). Её слабости и пристрастия забавно-женственны и, кажется, символичны: часы, духи, яркие украшения, цветы (не только не срывает, но и не трогает руками), и ещё, — зеркала. Их у нее множество: круглые, овальные, книжкой, лопаточкой и — разной формы и всяких размеров осколки. Она часто разглядывает свое отражение, видит всюду бант и нарядный кружевной воротник. И вдруг неожиданно громко и неожиданно весело смеется. Родители переглядываются: что это с ней? На всех детских фотографиях — недетское лицо. Лишь на некоторых улыбка «только ртом» (Р. Рильке), улыбка рекомендованная, чаще — вытребованная. Память четко фиксирует красный цвет, «великолепный цвет, блистающий в поэзии» (Х. Борхес).
О память! Я тебя прошу, не дай исчезнуть хрупким бликам!
Нечеловеческим бы криком кричать мне то, о чем пишу.
Ее нарекли единодушно и претенциозно — именем царицы цветов. Нарекли, как обрекли. Цветок, вырванный из почвы, лишенный защитных шипов, — обречен на гибель.
«Я фильм досмотрю до начала и выйду из зала на свет» (Д. Самойлов).
Предстояло многое пережить, осмыслить и переосмыслить свое существование, отыскать сущность, обратить в суть и принять судьбу. Но направление ветра все не менялось. Изменялась сила. Внезапно порывы сбивали с ног. На все вопросы — один лаконичный и прямой ответ: ты — слепой. И слово-то само звучит, как пощечина, как удар хлыстом. Помните, у Баратынского в стихах: «Слепой тоски моей не множь…» А романсовый вариант — «Немой» тоски…». Все-таки… Более благозвучно, не правда ли?
Слепота (уже абсолютная), слабое здоровье, не та национальность, которая должна быть, которая предпочтительней, многодетная эвакуированная семья, и ты лишний, даже в семье, потому что не такой, как все. Об этом пока не догадываешься, и всех любишь, и рвешься на каникулы, чтобы временно обременять, чтобы понять когда-нибудь. А пока путаешься, прячась в бессонные ночи. Что-то не так. Нужно уже сейчас что-то изменить. И пытаешься, пробуешь измениться сам, потому что пока ещё не знаешь, что «значишь то, что ты на самом деле. Надень парик с мильонами кудрей, встань на ходули, но в душе своей ты будешь все-таки, каков ты в самом деле» (И. Гете). И ещё не ведаешь, и некому подсказать, что «умение проявить себя в своем природном существе есть признак совершенства».
Незачем вставать на ходули, ибо и на ходулях надо передвигаться с помощью своих ног» (М. Монтень). Но, как и куда передвигаться? Испытания судьбы — пытка. А ты — ее подопытный.
«Несчастье — самая плохая школа» (А. Герцен)
Но другой — не было. «Нельзя жить в обществе и быть свободным от него». Школа-интернат. Сколько несвобод. От учителей, от воспитателей, от класса, от спальни (кстати, в первый год обучения в спальне было пятьдесят четыре девочки. Дети самые разные, из разных семей. Впрочем, как и зрячие. Но слепые, живя общинно, вынуждены терпеть друг друга. Круглосуточно. Или — не терпеть. «Начиная с первого класса, меня никто и никогда не любил», — сказал мне недавно один слепой подросток. К сожалению, это была абсолютная правда.
«Мы стремимся быть чем-то иным, не желая вникнуть в своё существо, и выходим за свои естественные границы, не зная, к чему мы по-настоящему способны» (М. Монтень).
Слепые, как правило, живут на ощупь, как Бог на душу положит, и, к сожалению, не только физически. Помощь неквалифицированная, или никакая, формальная подготовка, якобы к самостоятельной жизни, эпизодическое внимание и поддержка, (и те, как правило, на бумаге) — это и есть те самые хлипкие ходули, на которых далеко не уйдешь. Чаще всего слепые сами, причем случайно, обнаруживают какие-то свои способности, зачастую слишком поздно, чтобы воспользоваться ими для своего очеловечивания. «Что же мне делать, слепцу и пасынку, в мире, где каждый оч и зряч?» (М. Цветаева). Слепота — клеймо. Тебя видят все, почти все, потому что абсолютно слепых в школе единицы. Ты — никого. «Хороша только та жизнь, в которой нет потребности в чудесах» (Н. Мандельштам). А ты ждешь чуда. Нет, не чуда прозрения, потому что приговор прозвучал (правда, ты еще не можешь осмыслить его). А главное, еще видишь (в памяти), и тебе снятся пока зрячие сны. И спишь часто, потому что часто болеешь. Болезнь — это и есть чудо, которого ждешь. С ней приходит временная, пресловутая и желанная, жалкая и блаженная свобода. И особенно ожидаемая тобой тишина. 53 пустые кровати, тесно прижавшиеся друг к другу, и твоя, 54-я, в углу. Чтобы ее заполучить, ты приезжаешь раньше на два-три дня, жертвуя каникулами и обманывая родителей. Когда отворачиваешься к стене, кажется, что ты один, сам по себе. Итак, тишину нарушает только печник, добрый, услужливый и жалостливый. «А родители-то у тебя есть? Зачем же такую маленькую отдали? Бедная девочка» (кладет под подушку конфету и снова принимается за дело: наполняет огромную спальню ласковым, как его голос, теплом). Но это вовсе не спальня, потому что наш интернат — бывший барский дом. Только о таком бывшем говорить не принято. Но я знаю, здесь, в спальне, танцевали нарядные барышни. А залом теперь называется, видимо, бывшая буфетная, потому что одно окно из спальни выходит именно туда, огромное, с широким подоконником, вроде стола-стойки. А после болезни, отдохнувшая от всех, ты будешь рассказывать, завораживая класс своими фантазиями, пока кто-то злобно не крикнет: «Врешь! Ты все врешь! Всегда врешь!». Однажды после таких рассказов воспитатель скажет школьному врачу: «Ее нужно показать врачу…». Тихо, шепотом произнесенное слово ты не знаешь, но чувствуешь в нем какую-то угрозу для себя. Так я училась молчать.
«Были ли у него разум, способность мыслить, ясное представление о своей жизни? Никто не задавал себе таких вопросов» (Ги де Мопассан)
В школе — предпраздничная комиссия. Ее должны уважить: не только угостить, но и развлечь. Дать концерт, показать, на что способны слепые дети. Это — результат упорного труда педколлектива. Врач воспитателю: «Не знаю, как она будет выступать: вся горит, и голоса нет». Воспитатель (мне сладкоголосо): «Ты же помнишь стишок, правда?». Я (хриплым шепотом): «Да». Она напяливает на меня ушитое и подшитое, пахнущее духами, явно не школьное платье, завязывает огромный шелковый бант (кто-то из старших девочек пожертвовал свой шарф). И все равно из зала не кажусь, потому что сцены нет. Да и не зал это вовсе, а буфетная. Ставят на стул, как куклу. И снова врач (более настойчиво): «Может, все-таки замените кем-нибудь?». Воспитатель (раздраженно): «Ничего с ней не случится! Да и кем я заменю ее?!» Так в муках физических постигала свою незаменимость, неповторимость, свою индивидуальность. «Улыбайся и читай громко! У нас гости!» (воспитатель). С гостями не знакома, улыбаться не могу, а читаю, то есть хрипло кричу: «Хоть умри, проклятое вертится! Хоть умри, гудит, гудит, гудит» (Некрасов). Только бы не свалиться со стула!.. Это не мой, совсем не мой голос!.. Воспитатель: «Дети, так было до революции! Больше такое не повторится! Понятно?» Зал (дружно и раскатисто): «Да-а-а!» «А ты поняла?!» (это уже мне; тон — обвиняюще-наставительный). Я (хрипло и вяло): «Не знаю». Воспитатель (извиняющимся тоном, снисходительно улыбаясь — в сторону комиссии): «Она у нас еще маленькая». Облизываю сухие губы. Детский завистливый голос из первого ряда: «А она язык показывает!» И другой, еще более злобный: «И вообще не болеет, притворяется, чтобы сказки сочинять!». Но мне уже все равно, потому что «хоть умри, проклятое вертится», вращается, возвращается на круги своя… А я не хочу, чтобы возвращалось, потому что «вся земля, со всем, что на ней есть, дана нам для жизни, для признания этой жизни всюду, где она есть» (А. Грин).
«Души невидимый хранитель, услышь моление мое» (Д. Веневитинов)
Проклятое колесо!!! С безжалостным, беспощадным скрежетом казенщины, скрежетом неистребимой, живучей лжи. На всю жизнь осталось «платонической ненавистью» (А. Герцен) к сцене, к трибуне, к кафедре: вроде бы возможность выразить, высказать и всегдашний мучительный вопрос: кому и для чего?
А тогда вдруг решила запеть. Голос был чистый и высокий. Пела, как взмывала, становилась невесомой и обо всем забывала. Учитель музыки: «Что же ты все время поешь на октаву выше? Куда тебя заносит? Пой, как положено, и громче. А так пищишь: никто тебя не услышит». Я (уверенно и радостно): «А вот и услышат!». Он: «Кто?» Я (еще радостней и еще уверенней): «Боги!» Он (атеистически ухмыляясь): «Кто? (И уже добродушно смеясь.) Ну и выдумщица же ты! Теперь вот песню ей подай, да еще и итальянскую! Мало тебе русских, что ли?» Поворчал, а ноты любимой песни и в доступной для меня тональности все же написал. И зазвенела, зазвучала молитвой (вначале — по школе, после — всюду, где была), мольбой песня моя «Санта Лючия», взывая к ней, милостивой и доброй покровительнице, к ее снисхождению и заступничеству. Пела и играла, играла и пела, до полного изнеможения, до ниспосланного успокоения.
«Волшебный край, страна высоких вдохновений» (А. Пушкин)
И вот уже рука не клавиши гладила и ласкала, а нежилась в тёплом и прохладном одновременно. Это — Эвксин покровительственно-величаво принимает мою ладонь в свою волну. Волна — это его ладонь, потому что ладонь, округлившись, высвободилась из прямой и жесткой длани, чтобы стать похожей на волну. Волна и ладонь. Так и сошлись четыре буквы, как четыре пальца. А пятый… Медицина Востока называет его голова. Голова, как известно, у каждого своя. Там, в том благословенном краю, на берегу моря, в маленьком городке, навсегда остался островок, осколок моего невозможного и неминуемого счастья, с неповторимой и несуществующей свободой. «Пришли года. Прошли года… Но ничего не подарили, что было б слаще и ясней тех глупых и блаженных дней» (И. Тургенев).
Музыкантом не стала, но расстаться с музыкой совсем не смогла. Любила за то, что она выносила за скобки пространства, уносила, вырывая из моего заточения, отрывала от действительности. Музыка светила и освещала, посвящая в таинства свои. Она пробуждала во мне этический порыв непреодолимой силы.
«Не все могут жить на Олимпе, но пусть люди хоть раз в году совершают туда паломничество. А когда они спустятся на равнину жизни, сердца их будут закалены для новых битв» (Р.Ролан). Но не закалялось сердце, а все больше оголялось, обнажалось, обжигаясь стужей и холодом мрачной, невольной и безрадостной жизни. Зато, «когда сердце делается совершенно голым, видно, из-за чего ему стоит биться» (М. Кузмин).
«Она была борцом за достойную жизнь здесь, на земле. Что может быть больше того, чтобы слепая давала свет людям!» (М. Пришвин о Лине По)
Многие школы слепых, дома культуры, музеи по традиции носят имя Н. Островского. Но корчагинский пафос мало кого привлекает при изучении романа. Куда больше занимает другая сюжетная линия — любовь. Мы хотим, чтобы Павел непременно остался с Тоней Тумановой, сердимся на него. Нас очаровывают не только изящные манеры, образованность, но и фамилия героини, потому что «дыша духами и туманами…» (А. Блок). Слепой Островский понимается нами значительно позже, понимается как слепой и как писатель, как личность. «Счастье многогранно. И я глубоко счастлив: моя личная трагедия оттеснена изумительной, неповторимой радостью творчества» (Н. Островский). И понимается, и ценится больше пишущими, потому что творческий процесс от слепого требует не только душевных сил и напряжения, но и немыслимых физических усилий. Но не стану отрицать, что слепые — неписатели видели в нём, прежде всего, Корчагина. Наверное, было важно и это. Хотя для женщин (даже с моральным дефектом) уникальным представляется опыт Элен Келлер. Вот только бы еще такого друга, то есть подругу — рядом.
Ценность нашего опыта, опыта наших снижает излишний пафос и, главное, — бесстыдная ложь. А чаще — ни о нем, ни о его опыте никто не думает. В прошлом году я встретила слепого, служившего в Афганистане. Старые друзья его оставили, новых — слепых — он не желал. Оставила жена, забрала ребенка. Он бредил парашютом. Все его недовольство жизнью, несправедливостью, упреки всем и всему, начиная с женщин и кончая политиками, — все обрушивалось на несчастную мать. Он писал стихи (кстати, настоящие и по форме, и по содержанию), и с магнитофона звучал его голос. Это был голос уже с того света. Помочь ему нечем. Он — на краю — и гораздо сильнее, силен несчастьем и отринутостью своей. И… ненавистью!
«Тайновидчество» поэта есть, прежде всего, очевидчество: внутренним оком всех времен» (М. Цветаева)
«Тайновидчество» и «тайнослышанье» (В. Ходасевич) в творчестве В. Набокова особенно заметны и понятны слепому. Он — должен быть чутким (порой как зверь), внимательным, осторожным и настороженным. Набоков, слепота которого была «скромной», а «не абсолютной» (Х. Борхес), щедро наделил своих героев подслеповатостью, а Кречмара — полной слепотой (наказал), набросив на него «плотный бархатный мешок». Относительно мешка, впрочем (хотя он и бархатный), можно бы и поспорить. Скорее всего, Кречмар, как и любой абсолютно слепой, оказался в клетке. «Клет» (дверца захлопнулась), «ка» (защелкнулась). Так, наверное, услышала бы М. Цветаева. Но вернусь к гениальному тайнослышанью В. Набокова, к услышанному ухом подслеповатого, слепого — зрячим ухом, в которое просачивается «густая речь» и проскакивает «утлое словцо». Это ухо настолько зрячее, что точно определяет, видит настроение, самочувствие и форму звука, способ извлечения его: «овальный звук», «музыкальная картавость», «круглый смех», «бравурный смех», «щелкающая усмешечка», «уютное покашливание», «бойкое покашливание», «недовольный кряк», «самодовольный храп». Зрячее ухо безошибочно определило источник звука: «крикнул всем животом», «музыка лилась, как из раны». А цвет — в голосе, в звуке: «черноземно-шпинатный бас». Кстати, цвет не только в звуке, цвет в запахе: «яркий запах тепличных цветов», «темный маслянистый воздух».
Как-то я (во втором классе) — воспитателю: «Вчера у вас был голос сиреневый, а сегодня — темно-коричневый». Она: «Не болтай глупости, лучше учи стихотворение». Я: «Уже выучила». Она: «Тогда математику». Я: «А слово «математика» — бежевое». Она: «Ты замолчишь, в конце концов?». Я: замолчала…
Итак, не менее чуткая, чем ухо, рука слепого, словно рука пианиста, у Набокова — зрячая рука. Она осязает, ощущает, ощупывает и «лобастый камень», и «дунлоповые шины» (Какая упругость! Вот-вот лопнут) и, слегка касаясь, одним пальцем, чувствует «усатую бровь». А «парчовая проза Бунина»? Разве увидишь обычным глазом или услышишь простым человеческим ухом, или ощутишь рукой?.. Здесь все: и блеск, и свежесть, и прохлада, и та особенная бунинская гладь с безупречным, изысканным рисунком, поразительным, поражающим воображение узором.
Самое слабое зрение у ноги слепого, и отсюда такая знакомая каждому подслеповатому и слепцу «призрачная упругость отсутствующей ступеньки». Нога невероятно беспомощна, и потому занудлива и капризна, упряма даже тогда, когда прозревает всё тело, каждый мускул, когда сливаются воедино обоняние и слух, и слепой всё видит всей кожей своей: и «глухонемые ковры», и «пухлую ночь», и «бархатный воздух», и «ватную тишину зимней ночи», и «жарко дышащую жизнь» и «судорожную жестокую торжественность» (это напоминает мне школьные праздники в детстве — те, что для комиссии). Но слепая нога, ощутив «разговорившийся мост» или услышав говор, когда ступает на него другой, начинает артачиться: «Ни за что не пойду! Хоть убей!» Так ее рассудительность и трусливое благоразумие превращают (на улице) владельца в неуклюжего, нелепого пешехода, а дома, в четырех стенах… Ну, уж тут-то слепой с ней — со своей непослушной ногой — сладит. Но иногда… ему до умопомрачения хочется почувствовать «путевую беспечность», ощутить, «как пахнет поездом», или забрести в осенний лес и в состоянии «блаженства духовного одиночества» вдыхать «фиалковый запах вялых листьев». «Природа, сладко быть с тобой, упасть на грудь твою» (И. Гете). Но путь к тебе отрезан. Ограничен клеткой. «О, святое мое одиночество» (Р. Рильке).
«Спешу усесться справа от левши, немому дать ответ и вымыть ноги хромому, а слепцу помочь уснуть» (С. Вальехо)
Некоторые полагают, что слепой путает день и ночь и что ему, в сущности, все равно. Еще Дидро отметил, что он старается все дела свои сделать ночью. Ночью, безусловно, он более свободен и спокоен. Ему не мешают, его не отвлекают. А главное, нет нужды напрягать свои зрячие уши, — ведь они тоже устают, как натруженные глаза вышивальщиц. А еще: в ночи слепой стремится всеми силами своей души «в уединенье выплавить свой дух» (М. Волошин), «дух мужества» (И. Гете), потому что и на нем лежит тяжкий груз времени, потому что и ему «хочется мирного мира и счастливого счастья» (Д. Самойлов). Но однажды вдруг окажется, что «книгу зла читать невмоготу, а книга блага вся перелисталась» (Б. Чичибабин). Значит ли это, что «дух мужества» покинул его?
«Я принял решение. Я сказал себе: утрачен дорогой мир видимого, и я должен сотворить иной вместо зримого мира, навсегда утерянного» (Х. Борхес)
Я творила его, мой мир, создавала и думала, что в этом мире «под небом места много всем» (М. Лермонтов). Я создавала его, а он разрушался и обрушивался прямо на меня и, казалось, вот-вот совсем раздавит, уничтожит. Прошли не годы, а десятилетия, пока поняла, что строила не свой мир, несвойственный мне.
«Надо снова научиться жить» (А. Ахматова)
Для этого придется осознать себя не только как личность, но и как неличность, трезво оценить и свой ущерб, и достоинства свои, ощутить себя.
«Когда мы осмыслим свою роль на земле, пусть самую скромную и незаметную, тогда лишь мы будем счастливы. Тогда лишь мы сможем умирать и жить спокойно, ибо то, что дает смысл жизни, дает смысл и смерти» (Экзюпери).
Но чтобы найти этот общий знаменатель, слепому недостаточно осмыслить одну роль, и только свою. Жизнь его часто зависит от людей бездуховных, и жизнь эта — вся как на ладони: его привязанности, пристрастия, содержимое кошелька, личные письма и вынужденность их прочитывания кем-то вслух (как правило, с комментариями читающего), взгляды, обращенные к слепому, которых он не может видеть… Слепой — совершенно голый. Можно ли жить с этим ощущением голости, с постоянной необходимостью доверять «не понимавшим, нас случайно или вчуже знавшим, не искавшим нас и не терявшим?» (Р. Рильке)? «А ты — ты жив еще. И он — твой бог!» (Р. Рильке). Кто ты, слепой? Для себя? Для них? На самом деле? Кто они для тебя? Кто ты для них? Кто ты для них в глазах других? Приходилось наблюдать, и не однажды: когда ты с человеком тет-а-тет — это один тип, а в присутствии другого, то есть третьего, — совершенно иной. Случается, что человек относится к слепому как к вполне достойному, с уважением, но стыдится своего отношения перед знакомыми и друзьями, будто его доброе отношение к слепому может порочить в чьих-то глазах. Не приходится рассчитывать даже на очень близких людей, потому что «несчастье, продолжающееся слишком долго, изнашивает сочувствие» (А. Герцен). А важно все-таки помнить, что «невелика беда — услужить неблагодарному, но большое несчастье — принять услугу от подлеца» (Ф. Ларошфуко). К сожалению, приходится. Ведь они, эти «клочья людей» (Н. Бердяев) обряжаются в одежды Броуниесов (Х. Борхес). Попробуй, распознай…. Остается одно: последовать совету автора «Энциклопедии вымышленных существ». «Особенно важен этот совет для писателя, для художника»,— утверждает Х. Борхес: «Все, что ни происходит с ним: унижения, обиды, неудачи — все дается ему, как глина, как материал для его искусства, который должен быть использован… Это дается нам, чтобы мы преобразились, чтобы из бедственных обстоятельств собственной жизни создали нечто вечное или притязающее на то, чтобы быть вечным. Если так думает слепой — он спасен».
Но удары, ломки продолжаются. Они неизбежны. Цепь унижений удлиняется. Новые прочные звенья: женщина, возраст, профессия и — нищета, а «рабство нищеты страшно» (А. Герцен). Перелом — это знакомство с творчеством легендарного слепца из Аргентины. Жаль, не раньше!..
«Я всегда воображал рай чем-то наподобие библиотеки, как некоторым он представляется садом или дворцом» (Х. Борхес)
В одном все же, хотя и непреднамеренно, мне пришлось опровергнуть Дидро. Во всех трех школах, где училась, имела ключи от рая. Один извлекла прямо из замочной скважины. Угрызений не испытывала. У библиотекаря был запасной, а у меня появился свой. Все честно. Так и жила в раю. Бывало, часами. Вздрагивала, слыша свою фамилию в коридоре, пряталась за стеллажи, спасалась от равнодушия… Здесь переживала разлад с миром и свой неуют в этом мире — в поисках гармонии и приюта. А иногда… фантазировала и мечтала, еще не понимая, что «мечты не должны быть оторваны от действительности. Они должны предугадывать будущее и создавать у нас ощущение, что мы уже живем в этом будущем и сами становимся иными. Чтобы бороться за будущее, нужно уметь мечтать страстно, глубоко и действенно, нужно воспитать в себе непрерывное желание осмысленного и прекрасного» (К. Паустовский).
Заметив на моем столе «Фауста», учительница литературы мне: «Неужели ты здесь что-нибудь понимаешь?» Я: «Ни-че-гo». Она: «Вот видишь!» Я: «И все же он прозрел!» Она: «Глупости! Фауст ослеп!» Я: «Вы не поняли! Он духовно прозрел!» Она: «Как ты смеешь так говорить со мной?!» Об учительнице вспомнила так, случайно, в связи с ликующе-безликим переименованием библиотеки, носившей имя величайшего поэта. «Ничему не удивляться — вот единственное средство быть и оставаться счастливым» (Гораций). Значит ли это, что счастливой не бывать? Но «Боже мой, приди на помощь моему неверью!» (Ф. Тютчев).
«Я не дал слепоте запугать себя. Слепота не стала для меня совершеннейшим несчастьем. Не нужно смотреть на нее трагически. Ее надо воспринимать как образ жизни, как один из стилей человеческой жизни» (Х. Борхес).
Слепой живет не только в мире звуков, но и в мире парадоксов. Если он выходит из дома, то чаще по ненавистной необходимости: свидания с чиновниками, с врачами, с кассирами, с продавцами. Балкон (если он имеется) — это терренкур слепого. Но вот, охваченный ожиданием, предчувствием, предвкушением новых впечатлений, желанием встреч со знакомыми и незнакомыми людьми, тот же слепой мчится за тысячи километров, держа в руке лишь «зрячий посох». Главное, чтобы здесь — проводили, там — встретили.
Он ненавидит политику, но всегда знает, где и что происходит — благодаря радио. Он обожает театр и чувствует, просто уверен: все, что происходит на сцене, это для него. Театр — праздник. Но беда: опять упирается слепая нога, желая идти в театр в ногу со зрячей, все зрящей: двери, ступеньки, ряд с его номером и, конечно, — кресло. Об остальном она догадается, додумает, дочувствует… Слепой терпеть не может газеты, но хотел бы, как зрячие, шурша, просматривать их ежедневно: вдруг найдется что-то интересное, любопытное. Он день и ночь (уже по инерции) слушает радио. Он не перестает радоваться и как чудо воспринимает элементарные блага: газ, воду, тепло, при этом забывая, что за эти блага у него забирают все, оставляя лишь на хлеб. Он прочитывает невероятно много, жить без книги не может, но домашняя библиотека для него — непозволительная роскошь, потому что брайлевская книга для слепых превышает объем обычной в 30-35 раз.
Слепой у себя дома — обыкновенный, полноценный человек, но, перешагнув порог, он сразу становится второсортным.
«Я никогда не встречал партнера столь общительного, как одиночество (Г. Торо)
Но, информационный, и сенсорный, и, разумеется, физический голод вынуждает к общению, менее располагающему. Большинство общающихся не принимают его всерьез, скоро привыкают к его достоинствам и немедленно находят их у себя (конечно же, в превосходной степени), с ним играют в «зрячие игры». Проходит короткое время, и в их глазах достоинства слепого сокращаются до невидимых, а недостатки становятся гигантскими. Но те же «игроки», когда им трудно, спешат именно к слепому, чтобы «укрыться» в его одиночество. (М. Цветаева), чтобы «извыть душу» (В. Набоков). Все проходит, и когда проходит, все забывается. «Из забывших меня можно составить город» (И; Бродский). „
«Мгновенно твой проснулся гений» (А. Пушкин И. Козлову)
Он переселился в мир звуков, в мир парадоксов в 39 лет. Чтобы чувствовать себя свободней, уверенней, ему необходимо было ограниченное пространство. Прогуливаясь по возмутительно узким для зрячего глаза коридорам, слегка касаясь стен, построенного для него дома, он услышал эти изумительные по звучанию и созвучию слова: звон, дум, дом, сон, он. «Поэзия непереводима. Поэзия глубоко национальна» (В. Шаламов). Хочется возразить, но можно и согласиться, потому что таких переводов, наверное, не так много.
Как-то находясь в дорогом сердцу Петербурге и вслушиваясь трепетно в «Невы державное теченье», будто теченье времени: из далекого прошлого — через наши дни, через нас, — я набросилась на нерусские стихи, с тем чтобы перевести. Это были разные стихи разных поэтов, но все о Питере, все о Неве. После долгих мучений выжала две строчки, всего-то, но зато какие: «Мне в каменные мостовые вдохнуть бы Азии тепло». Они, жители Петербурга, так любят солнце, которого им не хватает. Вот и хотелось поделиться.
«Я постарался бы научить их разбираться в том, кто они такие, а не просто знать свои имена и так далее. Но сначала я бы, наверно, помог им избавиться от всего, что внушили им родители и все окружающие. Ведь слон большой только рядом с кем-то — например, с собакой или женщиной» (Д. Сэлинджер).
Я ни в коем случае не пытаюсь вбить клин. Тем более что он вбит самой жизнью. Да и не клин вовсе, а воздвигнута китайская стена. Разрушить ее вряд ли удастся, а «продырявить», хотя бы кое-где, пытались и до меня. А я взываю в очередной раз к пониманию и к уважению, и еще к справедливости, и «всеми силами своими молюсь за тех и за других» (М. Волошин).
«Для публики повторенье означает доказательство» (А. Франс)
Тифлологи и тифлопедагоги защищают диссертации, пишут монографии, а культура общения между слепыми и зрячими не повышается. Лишь иногда сотрут пыль с увесистых фолиантов перепуганные студенты или аспиранты, которым предстоит держать экзамен перед самолюбивым автором, который уже находится «на вершине своей садящейся славы» (А. Герцен). Не исключено, что количество фолиантов увеличится, но читать их по-прежнему нужно будет со специальным словарем. У чиновника, у врача, у кассира, у водителя авто и у моих соседей таких словарей нет. Времени — тоже. Дети? Ну, конечно, есть. Даже носят очки: у прабабушки было очень слабое зрение.
Результаты социологических исследований Т. М. Марковича оказались весьма неутешительными, даже удручающими: что чувствуют зрячие при общении со слепыми? Итак, что же? 84 процента опрошенных испытывали очень неприятные чувства и не хотели бы повторить такие контакты, 3 процента — затруднение, 6 процентов не смогли ответить на этот вопрос. И только 7 процентам этот контакт доставил удовольствие. Как негативные, отталкивающие черты у слепых некоторые специалисты отмечают эгоцентризм, честолюбие, стремление к самовыражению и к самоутверждению. А если бы этого не было, скажем, у О. Скороходовой, Э. Келлер, Лины По, у пианиста Л. Зюзина, у академика Н. Понтрягина? Луи Брайль, став несчастным в трехлетнем возрасте, сделал счастливыми миллионы людей. И разве не выиграли при этом зрячие? «Неразвитость у слепых механизмов невербальной коммуникации» — это лишь изящный легкий занавес, ширма, за которой прячутся ученые мужи, тифлоспециалисты. Причина непонимания и невосприятия гораздо серьезней и глубже.
«Может быть, они правы — да и я не виноват!» (А. Пушкин)
Говорят и пишут об инфантильности слепых, об их излишней доверчивости, некоторой назойливости. Не спорю. И самой приходилось наблюдать. Особенно в лечебных заведениях, в домах отдыха, в домах-интернатах для престарелых. (Как будто нельзя назвать более гуманно и более благозвучно! Престарелый — это значит не просто старый, а старый-престарый, уже перестарелый, покрылся плесенью. А чем лучше звучит «пожилой»? Как будто пожил и — довольно! Достаточно! Хватит! Хорош!) Кстати, слепые до последнего ползка не идут в дом престарелых, называя его — преддверием кладбища. И делают для себя выводы, не желают в еще большее заточение: песни попоют, стихи почитают да и спешат покинуть эту «сцену». А что касается наивности слепых и прочего… Это проявляется при малейшем внимании, например, со стороны персонала, а оно, внимание — чаще профессиональное, снисходительное, оплачиваемое. Не стоит обольщаться!.. Потребность же — от невостребованности, от недоданного и недополученного. И я тоже порой подсчитываю свои семь процентов от ста. Негусто!.. Но спасибо и на этом!
«Гениальности научиться нельзя, трудолюбию, систематической работе, правдивости перед собой, преодолению самого себя — можно» (В. Шкловский)
Мое дошкольное воспитание и образование начиналось с маленького репродуктора с матерчатым пористым динамиком, украшенным белой пластмассовой чайкой. Отколупнула, отковырнула все же чайку—к неудовольствию мамы. Уж очень хотелось завладеть, сделать своей. Белая — память глаза, гладкая — память руки. Репродуктор к утрате был равнодушен и продолжал рассказывать свои сказки, петь песни. Позже—приучал к классической музыке и приглашал участвовать в пьесах Чехова, Тургенева, Шоу… Приручил, и с этого началось раздвоение: с ними было интересно, приятно, легко, а в жизни — все непонятно и не так… До сих пор радиоприемник — самый близкий и дорогой друг. До сих пор отношусь к нему как к живому существу, благодарно глажу рукой. Недоступны стали многие любимые передачи: «Встреча с песней», «Театр у микрофона» и другие. «Свобода» — волна, с которой почти не ухожу. Узнаю ведущих по голосам. Особенно необходимы мне «Поверх барьеров» и «Лицом к лицу». Может, потому, что живые лица давно в тени. Вернее, их нет. Иногда удается ухватить «Немецкую волну», но на нее обычно наскакивает множество других волн. А «Свобода» все же пробивается. Чуть вправо или чуть влево — можешь попасть в вакуум или на волну лжи. Ложь раздражает, утомляет, опустошает выкачиванием, выматыванием, а правда, случается, придавит, вонзит в бок острые вилы, зато не виляет, не увиливает, хотя в чем-то и добивает. Например, детей в Бразилии так много, что их стали отстреливать… Как?! Как собак?! А что же будет со слепыми?! Ведь их тоже много! Да и проще с ними: никуда не скроются, не смогут защититься. Да и как они определят, узнают того, кто… А защитники? А поборники прав? Неужели так никогда и никто не возьмет под защиту… слепых?!
«Он находит в голосах бесконечное множество оттенков, ускользающих от нас» (Д. Дидро)
Голоса людей. Голоса городов. Голос Петербурга — неспешный и немного торжественный. Голос может притягивать, может втянуть, обмануть — это реже, скорее оттолкнуть. Зрячее ухо узреет открытость и коварство, доброту и злобу, силу и слабость, страстную заинтересованность и холодный, холопский расчет, искренность и фальшь, равнодушие — всегда и обязательно. Голос может быть ароматный, чистый, замызганный, горячий (горящий), безжизненный, мертвый («студысветный» — говорила моя знакомая), улыбчивый, солнечный и так далее и так далее.
«Ты знаешь, я тебя вижу… У меня глаза вместо ушей…» (Ж.Кокто)
Голоса особенно выразительны и зримы в ночи, в ночной тиши. Медленно-медленно вращаю шершавое колесико радиоприемника: вот голос, как дешевые духи, и такое ловкое косноязычие, а этот — голос-погремушка, беспричинно-веселый и бессмысленно-смешной, бренчит себе. Опять я узнаю голос в кованом сапоге — ступня плоская, тяжелая, пудовая. И снова этот, неизбежно пугающий, неотступно жестокий, полный цинизма. Слова не произносит, а выплевывает сквозь зубы — голос-лезвие. Ты — приветственную руку, а он… нет, не камень, а так, чтобы ладонь раскроило, чтобы кровило сердце. Такой у Магды, у Горна, и потому садизм, хладнокровие к Кречмару. Если бы на месте Кречмара, который на слух охотился за «ядовитым теплом», желая отомстить за свои обиды, если бы на его месте оказался тот, кто назвал себя Гантенбайн (М. Фриш)…
«В стране слепых и кривой — король» (Г. Уэллс)
Кривой — да. Но не Медина Саротэ, умная и красивая, которая раздражает соотечественников и вызывает у них неприязнь. «Не было у нее и возлюбленного». Она привлекает внимание зрячего Нуньеса, благодарно принимает его услуги и — влюбляется. Но его любовь становится вскоре «менее благоговейной и более смелой». Нуньес уходит и не только потому, что его должны ослепить, но и потому, что любовь не удерживает. Она, его любовь, прошла. А вероятней всего — не было ее. Не могло быть. «Иоланта» — это всего лишь чудесная, красивая сказка. А любовь слепой Деи и уродливого Гуинплена? Любовь, оберегаемая Урусом, держалась до некоторых пор на благодарности, на взаимной неприкаянности, на необходимости выживания, на снисхождении Деи (безусловно, догадывалась о его уродстве) и обмане Гуинплена (знал свое место, пока сохранял благоразумие). Слепая женщина и ее любовь — это всегда трагический конец, это — судьба «AttaIea princeps» (В. Гаршин), обреченность, потому что «женщина больше верует, больше страдает, больше загнана в любовь» (А. Герцен). Она больше обременена бытом, детьми, если они появятся. Так что с иллюзиями придется расстаться. Конечно, были бы Деи, а Гуинплены найдутся.
«Подвиг любви» (В. Короленко)
Это возможно, но не в повести «Слепой музыкант», наивной и фальшивой. Возможно, потому что в жизни встречались удивительные и милые женщины, красивые и здоровые, готовые на руках носить своих, хотя бы слепых, мужей. Особенно после войны. Женщина бывает даже счастлива от того, что она необходима кому-то, потому что в ее отношении преобладает нравственное начало. Но героиня Короленко представляет другой тип: если бы Эвелина была чуть глупее и по-настоящему добра, она могла бы полюбить слепого материнской любовью, ну а если бы — тоньше и умней, разглядела бы талант, помогла ему развиться, расцвести. Так что ни подвига, ни любви не оказалось. А короленковский Петрусь, к сожалению, тот первый слепец, с которым встречаются многие читатели еще в школе. Автор отнял у своего героя судьбу талантливого музыканта и навязал надуманные, немыслимые страдания. Слепой талантлив — это бесспорно. И проявляется этот талант довольно рано.
Стремление к уединению, желание слиться с природой, эгоизм (он просит мать, чтобы она ушла из детской, не желая ни с кем делить то счастье, то блаженство, которое испытывает, слыша звуки свирели) — Короленко все приписывает слепоте, но такого рода проявления свидетельствуют просто о таланте мальчика. Он часто плачет, но и это не страдания слепого, а слезы музыканта, его чувствительность и даже чувственность. На фоне вялого сюжета, насыщенного надуманными страданиями, автор стремится выжать у читателя слезу. А. Щербина, потерявший зрение в два года, назвал повесть «плодом ошибочных представлений». Он утверждал, что слепорожденный не может так остро ощущать потерю того, чего не имел. Короленко не соглашался, предлагая страдания своего героя трактовать как желание человека, например, летать. Нелепость очевидна. Слепой страдает из-за своей слепоты, если он унижен, обворован или еще как-то обижен. Но и это не может продолжаться бесконечно. Однажды такое горе приносят герою Короленко молодые студенты, не замечающие его присутствия, не принимающие в свой разговор. Есть, безусловно, в повести интересные, ценные наблюдения, но из-за надуманности сюжета они отступают на второй план, оказываясь вне игры.
Повесть Короленко была издана в 1886 году. Это была любимая русская книга матери М. Цветаевой, которой она постоянно упрекала дочь. Может, такое назначение и оправдано, не знаю. Но у меня с ней, с повестью, одни неприятности. Как-то призналась знакомая, как она готовилась к первой встрече со мной. Ожидая, когда же я начну ощупывать ее лицо. Эту информацию многие почерпнули из того же источника. Возможно, случается, но сие — не правило, а исключение, и, скорее, принадлежит детям, слабо контролирующим свои действия.
«Как мелки с жизнью наши споры, как крупно то, что против нас» (Р. Рильке)
А в 1882 году была впервые опубликована новелла Мопассана «Слепой». Что общего? Ничего, кроме названия.
У Мопассана — правда: нагая, осязаемая, безобразная, жестокая, саднящая. Та, от которой мороз по коже. Автор нашел «секрет дивной вещи — прекрасную ясность» (М. Кузмин). На месте слепого оказывается читатель, и, осиротевший, он становится «чем-то вроде шута-мученика». Его «время обеда превратили в забаву для всех и пытку для него»: «Перед его миской сажали кошку или собаку. Животное, чутьем угадывая немощность человека, подкрадывалось и начинало бесшумно и с наслаждением лакать. Зрители разражались хохотом, топали ногами»; «Его заставляли жевать пробку, дерево, листья и даже нечистоты». Это с читателем, если угодно — со мной — затеяли «игру в пощечины», и я, пытаясь защититься, стою с вытянутыми вперед руками. Это я моргаю от неожиданности при каждом ударе. Это я — на потеху всем. Меня заставляют попрошайничать: «Подайте милостыню ей» (П. Беранже). В конце новеллы родственники отводят слепого как можно дальше для этого промысла. Лютая зима. Слепой замерзает. Но прежде он цепляется за свою жалкую, проклятую жизнь: блуждает, падает в канавы. Родственники, захватившие давно его долю наследства, делают вид, что ищут его. Даже пустили слезу. «Зверь не может быть никогда так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток» (Ф. Достоевский).
«Народ слепцов вел простую трудовую жизнь, со всеми признаками добродетели и счастья, доступными человеческому пониманию. Эти люди любили работать. У них было вдоволь пищи и одежды. Были дни и месяцы отдыха. Они охотно занимались музыкой и пением. Знали любовь и рождали детей» (Г. Уэллс).
Слепой писатель А. Белоруков, совершив («Путями веков») экскурс в историю, сообщает много интересного и занимательного о жизни слепых. Оказывается, Петр I постоянно боролся с попрошайничеством и бродяжничеством и совершенно не переносил жалостных, слезливых песен слепцов. Он требовал, чтобы их обучали ремеслам и приобщали к труду. Много воды утекло, и не только приобщили, но и обобщили, обезличили, наделив общим выражением лица. Так возникли «страны слепых» почти в каждом городе. Зоны. Тут и предприятие, и жилые дома, и детсад для ваших детей. «Вы где живете? В слепом доме? — могут вас спросить. Или предложить: «Пойдем в слепую баню». Рядом со слепыми появляются имбецильные (все чаще),- как в школах, так и на предприятии. Значит, и кривой отыщется. Со стороны такие места представляются муравейниками, где копошатся неизвестно зачем родившиеся и живущие. Не у всех дети слепые, хотя с равными родителям легче — больше понимания, сочувствия. Но большинство — все ж,е не в «муравьев», зрячие дети. И покинут муравейники.
«Давайте после драки помашем кулаками!» (Б. Слуцкий)
«Моя неприкаянность ищет твою» (Х. Борхес)
Слепые влюбляются. «Быть может, это не любовь, но так похоже на блаженство» (М. Кузмин). Любовь или нелюбовь — кто же может определить? Ясно одно: «Молодую страсть никакая власть, ни земля, ни гроб не охладит (И. Гете). Бывают и ошибки. А иногда они повторяются в детях. В результате наследственной слепоты в некоторых семьях оказывается от трех до семи-восьми слепых или подслеповатых детей. Борхеса слепота преследовала в шестом поколении. К сожалению, в известных мне семьях гениев не припомню. Кстати, отец Борхеса говаривал, что дети учат своих родителей, а не наоборот. Герой Сэлинджера рассуждает: «Они (родители), как видно не могут нас любить такими, какие мы есть. Они не могут любить нас без того, чтобы хоть чуточку не переделывать. Они любят не нас самих, а те представления, которые лежат в основе любви к детям, и чем дальше, тем больше. А это все-таки не та любовь». Не менее справедливо и эмоционально высказывается А. Моруа: «Отношения между детьми и родителями так же трудны и драматичны, как отношения между любовниками. Ребенок, вырастая, становится свободным существом, и это поражает и раздражает его родителей. Очаровательная игрушка превращается в неприятеля».
А теперь попытаемся все это соотнести со слепотой родителей, с их надеждами, усилиями, ожиданиями и любовью, наконец. Любители блеснуть красноречием заявляют: вы — живой пример для ваших детей! Пример чего? «Цену примеру — мы знаем» (М. Цветаева). Быть ребенком слепых родителей — это требует от него таких качеств души, которые не всегда под силу и умудренному летами и опытом человеку. А родители? Ни на что несмотря, некоторое время они могут быть счастливы, даже испытывая колоссальные физические трудности. Но это лишь до тех пор, пока ребенок не сообразит: что-то здесь не так. А далее в лучшем случае возможно снисхождение, в худшем… Возьмем «золотую посредственность»: сочтя себя ущербным, он станет стыдиться своих родителей, будет доказывать что-нибудь и кому-нибудь, как правило, не лучшее. И однажды перед старыми, больными родителями предстанет весьма равнодушный юноша или молодая особа. Возможны и варианты, если родители еще могут быть полезны. Вспомним царя Эдипа и настойчивость его сыновей.
И еще несколько слов о конфликтах слепых родителей и их зрячих детей. Это — не конфликт поколений (как привыкли объяснять), а скорее всего конфликт поклонений. Слепцы в своем внешнем облике лишены эстетического начала, а их дети еще долго не смогут постичь смысла, значения начала этического, если постигнут вообще. Это аксиома. Дети хотят, им необходимо, чтобы «в человеке все было прекрасно…», но если в патроне нет лампы, можете сколько угодно щелкать выключателем, пока не онемеет рука… Хотя японские художники утверждают: «Пустые места на свитке исполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть».
«Молю святое провиденье: оставь мне тягостные дни, Но дай железное терпенье, но сердце мне окамени» (Н. Языков)
Рудольф Штейнер писал, что, когда что-то подходит к концу, следует помнить, что начинается что-то новое. «Совет полезный, хотя и трудновыполнимый, поскольку, что мы теряем — известно, а, что приобретаем — нет. У нас есть сложившееся, иногда преувеличенное впечатление об утраченном, но мы не знаем, что произойдет, что случится взамен» (Х. Борхес). Не знаем и мечемся, и ищем ответа. Пророки, мудрецы, джосакиды, вещуньи, ясновидцы. Коран и Библия. Литература и искусство. Герои, кумиры, личности.
«У меня громадное преимущество благодаря тому, что я родился в такую эпоху, когда имели место величайшие мировые события» (И. Гете)
Увидеть и признать не только достоинства художника, но найти и извлечь из его творчества личностный опыт, необходимый времени, необходимый человеку. Потому что, каков бы ни был наш опыт, он, скорее всего, может остаться невостребованным. «Художник — тоже власть», — писал А. Герцен. Но главное, в выборе этой власти человек свободен. Не потому ли моральная природа человека живучее природы физической» (Л. Толстой). «Дух мужества» — то бесценное и единственное, что пока еще удавалось сохранить. И все же предчувствие неминуемой потери было и остается. И с этим ничего нельзя сделать. «Горек мой хлеб. Мой голос — полынь…» (А. Тарковский), и кто пожелает разделить такую горечь, горесть пожизненную? А как понять веру, уверенность человека отстраненного, бессильного, убогого (может, в чем-то ближе к Богу?) в том, что «не потрясенья и перевороты для новой жизни очищают путь, а откровенья, бури и щедроты души воспламененной чьей-нибудь» (Б. Пастернак)?
«Очами он ослеп, но духом он прозрел, и тьма его полна немеркнущего света» (В. Гюго)
Слепота столетнего Фауста многими традиционно воспринимается как старческая. При этом почему-то забывается настойчивое деяние Заботы. Ослепленный ею. Фауст прозревает внутренне и. что особенно важно, признает этот внутренний свет. Это — свет истины, свет созидания, свет возрождения. Вера в будущее, в свободный труд свободного человека — таков нравственный выбор героя. Физическая Природа подлежит уничтожению, но прежде уничтожается физическое зрение. Это — для осмысления и примирения. Жизнь продолжается. И в этом жизнеутверждающий гуманизм, который постигает герой Гете ясновидящим разумом.
«Самое существенное в творчестве Гете принадлежит не прошлому. Царство, именуемое Гете, находится в будущем» (И. Бехер)
С некоторых пор мое одиночество лукавит со мной, маскируется, превращаясь из партнера в жестокого врага — в безысходность, рисует, подробно расписывает мою скорую гибель под хищным взглядом «рысьих глаз» (А. Ахматова).
Но быть может, умирающий И. Гете указательным пальцем на одеяле писал именно те слова, которые я приняла, которым подчинилась, признавая над собой не только власть тьмы, но и власть великого художника:
«Das ist der Weisheit letzter Schluss: Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben. Der taglich sie erobera muss!» * (И. Гете).
Эта великая власть великого художника помогает мне всякий раз разоблачать и обезоруживать моего врага — мою безысходность, бороться с ним, обращать в своего партнера и, взывая к милости всемогущей покровительницы моей, продолжать жить и продолжать верить.
________________________
* Лишь тот достоин жизни и свободы. Кто каждый день за них идет на бой!